Keith RICHARDS  Жить прожить - не поле перекатить

...Эту книгу можно было бы назвать "Два Г Кита Ричардса". Имея в виду гитару и героин. Потому что именно отношения с этими двумя сущностями и оставляют основу толстенного мемуара, который Кит в течение нескольких лет наговаривал журналисту (и роллинговскому пресс-атташе) Джеймсу Фоксу. Отношения с первой "г" - гитарой - начались в раннем детстве. И стали такими, какими стали, благодаря Гасу, хитроумному деду Ричардаса. Он несколько лет показывал мальчонке гитару, лежащую на пианино, но не давал в руки — мал еще. Так что Кит приучился относиться к этой деревянной даме с вождением гораздо раньше, чем взял первый аккорд.

Но, конечно, то, что и много лет спустя он продолжает относиться к ней с таким же восторгом - это уже заслуга самого Кита, а не дедушки. Кит искренне любит гитары. И даже в немузыкальной книге не может удержаться от нескольких гитарных уроков. В своей манере, естественно.

"...Разобрать, что он там вытворяет, - атас полный. У меня ушли годы, чтобы понять, что он все-таки делал на V ступени в ми мажоре - с си-аккордом, последним из трех перед возвращением обратно, разрешающим в 12-тактовой блюзовой сетке - доминантным, как его называют. Когда Джимми доходит до него, он выдает такой повисающий рефрен, заунывный диссонанс. Даже для негитаристов стоит объяснить, в чем тут фокус. На V вместо того, чтобы взять привычным баррэ B7 - это требует небольшого усилия левой руки, - он вообще не запаривается с B, то есть с си. Он оставляет открытую 5-ю струну - ля - звенеть и просто съезжает пальцем вверх по 4-й, ре, доводя интервал до септимы. И получает эту повисающую ноту, резонирующую с открытой ля. То есть ты не используешь “корень” аккорда, ты просто бросаешь все дело на септиме. Поверьте мне, это, во-первых, самое ленивое, самое пофигистское, что можно сделать в такой ситуации, а во-вторых, одно из самых блестящих музыкальных изобретений в истории".

Но, конечно, Ричардс знает меру: столь суровых музыковедческих пассажей в книге не так уж много. И самый интересный из них – о том, как в конце шестидесятых Кит обнаружил для себя открытый строй (то есть когда открытые струны образуют мажорный аккорд) на пяти струнах, благодаря которому и появился неповторимый звук Gimme Shelter и других роллинговских хитов. Но и то он скорее человеческий, чем музыковедческий: Кит показывает Айку Тёрнеру (Ike Turner), как играть эту песню, и вдруг его прошибает: господи, он, пацан с окраины Лондона, учит Айка! Того самого, на чьих записях он сам учился играть! Похоже, он и впрямь стал взрослым.

Новизна ситуации, когда кумиры отрочества оказываются вдруг коллегами по цеху, знакома многим творческим людям. Но мало где коллизия отцов и детей проявляется так остро, как в рок-музыке — некогда «молодежной» и «бунтарской» по определению. Кит остро чувствует это, когда вспоминает свой первый суд: судье тогда было за шестьдесят и он казался выходцем из другого мира. А сейчас, поди ж ты, мне самому за шестьдесят и я всё такой же, как в двадцать.

Суд — это тема из отношений со вторым "г" - героином. Как и следует ожидать, они куда более драматичны. Хотя начались, можно сказать, вынужденно:
"Ну и, чтобы не забыть, [на первых американских гастролях] в 1965-м для меня началась эпоха обкурки — теперь уже пожизненно. Что, кстати, обостряло мои впечатления от происходящего. Но тогда это была исключительно анаша. Те, с кем я пересекался на гастролях, для меня тогдашнего были ветеранами, тридцати с лишним лет, а то и сорокалетними старшими мужиками — это я про черные бэнды, с которыми мы играли. И прикиньте, мы не ложимся всю ночь, и на следующий день новое место, и ты видишь этих братишек - вискозные костюмы под шелк, цепочки на жилетах, волосы уложены гелем, все выбритые и холеные, подтянутые и расслабленные, — а мы только подгребаем, ноги еле волокутся. И в один день я чувствовал себя совершенно истрепанным от переезда, а черные чуваки уже в боевой форме, и что за черт, ну, они же работают по тому же расписанию. Я подошел к одному из них, трубачу, и говорю: “Блин, как вы можете так хорошо выглядеть каждый день?” А он отводит полу сюртука, залезает в карман жилета и говорит: “Принимаешь одну такую, выкуриваешь один такой”. Лучший в жизни совет. Он дал мне беленькую - таблетку быстрого - и косяк. Вот он, наш рецепт: принимаешь одну такую и выкуриваешь один такой. Но только не трепаться!"

Потом, в конце шестидесятых, был свингующий Лондон, когда артистическая богема слилась, ко взаимному удовольствию, с богемой аристократической. А потом вся эта героиновая тема стала просто жуткой. Рассказ о семидесятых – это не столько гастроли, хиты и женщины, сколько бесконечные вмазки, ломки, отходняки... Пресловутый «Низший пилотаж», наделавший столько шума в Рунете в конце девяностых, и рядом не валялся - потому что речь-то идет не об отбросах, а о суперзвездах, выдающих на-гора один шедевр за другим. Читать это, признаться, довольно скучно. И подозреваю, это сознательный эффект - потому что иначе получилось бы слишком похоже на пропаганду того-чего-нельзя.

Именно раскрытие скользкой героиновой темы показывает, как на самом деле искусно и суперпрофессионально сделана эта, казалось бы спонтанная и наговоренная на диктофон книга. Прям как «сырой звук» на роллинговских и особенно сольных ричардовских альбомах. Ричардс всячески сбивает пафос. Невероятные одеяния? Да перестаньте, у нас с Анитой была одежда одного размера (послевоенный мальчик действительно был смолоду щупловат, «без слез не взглянешь», а Анита Паленберг — высокая статная аристократка), вот я и брал первое что под руку подвернется (а глаза, видимо, подводил по рассеянности). Отрезанная ножницами мочка уха? Нет, ну анархистка Уши Обермайер, конечно, вырвала мне серьгу во время бурной ночи, но не ножницами же! Даже пресловутый черный анекдот с занюхиванием праха отца объясняется буднично — я пересыпàл прах из урны в банку, чтобы развеять над морем, часть просыпалось на стол — не щеточкой же мне было в мусорное ведро его сметать?

Автор-рассказчик в одном месте сам подробно объясняет: он прекрасно понимает, что обывателю нужен страшный наркоман и бунтарь Ричардс, и ему не неважно, что этот наркоман на самом деле с 1980 года в героиновой завязке. "С героином я смог завязать, с музыкой мне завязать нереально. За одной нотой приходит другая, и никогда толком не знаешь, что придет дальше, и, главное, не хочешь знать. Как будто идешь по волшебной проволоке".

Что ж, Ричардс готов подыграть. И относится к своему имиджу с большим юмором. В начале семидесятых кокаиновая звезда занесла его в Австралию, на вписку к одной аптечной работнице. А там - ...в общем, неделю пробыл мужем, менял малышу подгузники. Живет сейчас в пригороде Мельбурна человек и даже не знает, что я ему подтирал задницу".

Важная часть этого имиджа — невообразимый язык. Понятно, откуда он взялся в оригинале. Ведь в молодости, ютясь в одной комнатушке и без конца слушая блюзовые пластинки, юные роллинги были настоящими панками: "у нас не было желания зарабатывать. Мы презирали деньги, презирали чистоплотность, мы просто хотели быть черными сукиными детьми. К счастью, нас вовремя вынесло. Но мы прошли и через эту школу, мы зародились из этой грязи".

Другое дело - в переводе. От густопсовости русского мата в переводной книге поначалу прямо слезятся глаза. Но как-то быстро принюхиваешься. Это такая же часть игры, как кольцо с черепом и бесконечное, с серьезными обидками, мерянье пузами с Миком. It's only Rock-n-Roll, but I like it!

В англоязычном мире мемуар Ричардса стал многомиллионным бестселлером. Посмотрим, как сложится его русская судьба. Во всяком случае, русские издатели сделали всё от них зависящее чтобы ее не испортить.