Литературные образы живут своей собственной жизнью. Их полет свободен, опрятен и благостен. Они живут словно голуби, спутники Олимпиады, питаются дрянью из-под ваших ног и гадят нам в голову, божьи твари. Литературные образы сродни небесному, мужскому началу. Их внезапно очевидная, скрытая дотоле долгожданная правда поражает своей законченной круглой логикой. Ввиду своей самопровозглашенной и безапеляционной логичности литературные образы схожи с представлениями, ну, скажем, о Женщине со стороны мужчин. Они возникают в одночасье из ниоткуда, будоражат ум и кровь, служат причиной теплых поллюций, поджидают у подъезда, дают имена невиданным дотоле запахам, Х.Х.Х., думают, чего стоило, и стоило ли, выкупать невесту, выдумывают сложные матерные комбинации, спиваются, стареют и незаметно подыхают за игрой в домино.
Другое дело - образы музыкальные. Эти ветреные твари столь непостоянны, не поддаются никакой критике чистым разумом, склонны аранжировать себя толстыми слоями дородной пудры, кружить голову романтическими образами Монмаг'тг'а, теплого шепота курортной волны под жирными звездами, якобы скрывают под своими прелестными чертами представление о высшей красоте, а еще, по мнению умов худосочных, подвластны циркуляции разных сказочных до свадьбы ферментов и прочих животворящих токов, например, желудочных. Потом они или надоедают, или стареют вместе с вами и от былой романтики остаются утомительные телефонные разговоры.
Посреди этого пасторального ландшафта несуразным пятном, позорным бастардом Гермеса и Афродиты, топорщится фигура музыкального критика. Не в силах слиться в экстазе ни с одним из полов, он измыслил немыслимое, иезуитское средство. Словно гадкий Моргот, исказивший и испоганивший душу и плоть кой-кого из перворожденных, он придумал музыкальные термины. Поясним, как можно описать музыку с помощью музыкальных терминов. - Также, как просить у бухгалтерши описать оргазм. (Известно, что несмотря на всю специфику их труда, такое, порой, происходит и в их жизни.) Представьте себе минут этак на пять, что этот неизъяснимый, как Аллах, образ, передающийся нам половым путем, будет оформлен проводкой и списан с кредита счета Леши и записан на дебет счета Ани! Неисповедимы пути половые! Мы же не будем пользоваться этим ужасным инструментарием музыкальных критиков, этими низкими октавами, вгрызающимися в плоть диатоническими гаммами, этими блестящими и страшными штуками, которыми эти гинекологи-инквизиторы убивают в нас романтику и выскабливают любовь к музыке. Нет! Мы не пойдем путем музыкальных критиков. В нашем загашнике есть особый хитроумный имитатор этих неуловимых, как мелкий нейтрино, настроений, вызываемых содроганием воздуха разной частоты - ближайший друг парадоксов, первопричина всех авраамических религий. Он поможет нам прямо сейчас, у вас на глазах, совершить акт своеобразной копуляции. Виртуальной, как ныне модно говорить, безопасной, что не менее злободневно. И, не мешкая боле ни минуты, мы войдем своим красным словцом прямиком в ее стройный нотный стан...

Образ 1. Безголосый. Дон Мусчино в роли Антонио Бандераса шпарит демонически-усатый аккорд на своем "Фендере", вышагивая по недостойной провинциальной улочке. Камера наезжает на дона Мусчино снизу, отчего тот имеет эпохальный вид. Замочив, забренчав, отчебучив такой аккорд дон Мусчино бросает "Фендер" в пыль и берется за другие guitarras, которыми он обвешан, как Сталлоне оружьем. Промеж шаровар у него торчит xilofono. Он нежно, но настойчиво, дергает струны, повторяет мотив, пробуждает лиричный позыв. Чтоб еще пуще драматизировать ситуацию, ко второй минуте он пускает в ход xilofono. Из-за его спины выглядывают его товарищи, все сплошь мачо и с гитарами, да с банджо, а один даже с bateria сиречь с ударными. Он аккомпанирует кастрюльным звуком. Как вдруг! Одним прыжком дон Мучино хватает "Фендер" и шпарит быстро-быстро аккорд "ветер, залезающий под дверную щель". Завидев такое дело, встречные девки рассредотачиваются по норам - в срочном порядке готовить мягкие ткани к пряже нити судеб. Но оказывается, это только реклама туристической фирмы "Долгая дорога в дюймах". В самом фильме будут другие песни.

Образ 2. Завязка испаноязычного сериала "Вечный зуд". Донья Педрилья, побрив перед сном усы, сидит подле заголенного, как грудь в декольте, ночного окна, и играет на адаптированной лютне популярную средневековую балладу "Тристан и Фестал". Трогательным негромким голосом она поет о тяготах созревшей под палящим солнцем Испании девушки, о том, как тоскует сочное тело. Под окном затаившийся в зарослях посконника дон Мусчино с наймитами-гитаристами мутит ей аккомпанемент. Он опускает медиатор на три струны, и слушает, зачарованный, как деревянная коробка для резонансов, стилизованная под телеса доньи Педрильи, пережевывает, как корова, звук. Заслышав такое дело, заткнулись цикады и, утирая набежавшую слезу, они разделяют скорбь главной героини. От звуков собственной песни благородная донья засыпает.

Образ 3. Знаете, почему дон Мусчино плохо говорит по-английски? Оттого, что не было особо времени учить - потому, что покуда целы на земле мучачос, у него есть дела поважнее. Зато поет проникновенно. Бренча первый пришедший в голову аккорд, он поет своей мучачо (и твоей, до кучи, тоже) грустную лиричную песню-импровизацию: make me feel better, моя Кончита! Без тебя мне худо, как одинокому герильеро в объятиях батистовцев. И если ты немедля не подоспеешь на выручку в моем трабле, твой Хуан рискует стать доном Педро.

Образ 4. Не слышно слов. Но по тревожной дроби пионерского барабана, понятно, что где-то совсем рядом не дремлет враг. Появляется сдавленный низкий с хрипотцой голос партизана. Понятно, он боится говорить громко, боится, что его услышат. Он шлет шифровку в эфир. Можно разобрать лишь отдельные слова: "А.... вы все.... оно всё конём!.. Чё?!... Кто... ..ло? Сам ты... Поцелуй... ... да, и твою двоюродную бабушку!" Грустная протяжная мелодия испанской ночи. Окруженные на вершине холма партизаны ждут налета превосходящих сил фашистской авиации. Кто-то вспоминает мать Рубена Ибаррурес, кто-то общечеловеческую мать.

Образ 5. В котором Хуан становится доном Педро. Голос его дребезжит на какой-то новой высокой октаве. По-козлиному воют trompetias. Слышно, как шуршит в их проходах воздух. Еще слышно, как где-то за околицей пацаны осваивают аккорд D. Наземь сыплется шелуха от семечек. Скоблят. (Это в деревне Вилобаджо с матом драют пригоревшие сковородки.)

Образ 6. Продолжение элегии дона Педро. Он осознает всю трагичность своего положения. Его песня теряет связность, разбивается на отдельные фрагменты, и в дело вступают басы.

Образ 7. Ослик дона Педро прощается со своим хвостиком. Умирающий медиатор последний раз прикладывается к струне. Козел на саксе. Солирует в финале. Дон Педро не поет, но еле говорит слова мудрости и великой печали. Немного умный и чуть-чуть здоровый.... Каким она его увидит снова?

Образ 8. Нападение ветряных мельниц на дона Педро. Дон Педро берет гитару, и манерно мнет струны. Он поет недругам старинную луизитанскую боевую песню: "Подходите, противные!" Противные в ужасе засыпают.

Образ 9. "Над всей Испанией голубое небо!" Слышится звук пропеллеров утренних бомбардировщиков. Они летят полпесни и скрываются в рефрене. Генерал Франко выходит на балкон с пузом и в пижамных кальсонах со следами ночного позора и распахнутым слотом модуля "Мемори Стик". Потягивается бодро и совершает сеанс ОФП. Ничего не поет. Слышится звук тренировочной детской губной гармоники. Мальчик-молочник, республиканец и антифашист, терзает дряблой нотой уши Франко. Тиран глядит в небо с тоской и вспоминает стихотворение "Зачем начинается Родина?"

Образ 10. Возвращение дона Мусчино. Он поет своей донне грустную, но жизнеутверждающую песню. Голос его дрожит, то ли от волнения, то ли от неумения петь, то ли еще от кое-чего. Пусть я и пою "с петухами", но чуть свет, а я у твоих ног. Пусть я и выучил всего пару аккордов, но зато композитор я будь здоров! Мы с тобой в одном оркестре настрогаем нот эшелон! Ступай, моя крыска, к своему Нильсу, я тебе таких альбомов напишу еще фокстрота водосточную трубу!......
...Ну, вот и все.