Бывший старший опер Васильев сидел, ссутулившись, на лавке и, сцепив ладони, безразлично смотрел вниз на свои босые ноги. Из-под обитой ржавым листовым железом двери тянуло ладаном и доносились елейные звуки какой-то мелодии на церковный лад. В глухой коридор из камеры выводили тройками, а ему довелось остаться не только последним, но и десятым по счету, когда попы, утомившись, надумали перекурить. Он сидел сейчас один и пытался сосредоточиться на прошлом, но приторные звуки черно-белых клавиш выводили его из себя. Эту пластинку они заводили всякий раз, и песни беспортошного счастья, раздававшиеся из черной колбаски "Панасоника", как-то инфернально диссонировали с глухими раскатистыми ударами, троекратно усиливавшимися замкнутым пространством узкого коридора. Васильев пытался вспомнить ресторанчик "Бомбей", куда он ходил пьянствовать с сослуживцами в день получки, веками немытое окно своего кабинета с концлагерными лапками паутинки, зацепившейся меж двух стекол, майские демонстрации, на которых он "топал" средь сограждан в плаще цвета пепла... и не мог. Все его мысли отгоняли навязчивые возвышенные мелодии. И тогда, по приобретенной еще в школе КГБ потребности мозга ежеминутно думать, он решил сконцентрироваться на музыке.

Первую пьеску он будто бы уже слышал прежде. Она называлась, кажется, "The Mass" - "Месса". У нее была скользкая мелодия - легко соскальзывающая в мозг, с явными притязаниями на "хитовость". От слова "хитовость" Васильев усмехнулся, припомнив свое житие в первые 20 лет после кончины КГБ. Парадокс заключался в том, что мелодия была явно притянута из каких-то времен не то Возрождения, не то папы Пия III. Это была полуцерковно-полусветская музыка органа, хоровых песнопений и итальянских соборов, чего-то стопроцентно католического, от чего в голове у бывшего старшего опера и возникал образ какого-нибудь собора во Флоренции. Сыграно все было, меж тем, на неких неведомых, и в душе презираемых Васильевым "расческах". "Diva-no, diva-no me, diva-no messiah", - выводил херувимский голос откуда-то с места виртуальных хоров. "Посудить по этому монашкиному задору", - рассуждал он, - "мессия явится миру в пестрых одеждах гаммельнского крысолова, отчебучивая срамные танцы, весело прихлопывая себя по щекам и заламывая "камаринского".
Остальные мелодии электронного Средневековья запомнились Васильеву меньше, хотя и выслушивал он, черт бы подери их, уже не в первый раз. Ему на ум пришла услышанная как-то на шашлыках, из такого же "Панасоника", композиция группы Enigma "Return To Innocence", но сравнение показалось ему неудачным. В этой якобы немирской музыке было что-то блаженное и жизнелюбское одновременно, "так, наверно, греховодят монахи", - думал Васильев. Внезапно ему на ум пришло определение: это была инквизиторская музыка. И он понял, что происходящее сейчас - это была Месса, да, Месса! И ему предстояло пройти к алтарю по этому коридору со стенами облезлой синей краски.

Дверь, как об этом и пишут в книжках, распахнулась со скрипом и будто бы с сожалением. На пороге стоял поп с богатырскими, не меньше, щеками, обросшими снизу курчавой бородой, в толстом кожаном фартуке поверх рясы, обтягивавшим неподъемный живот. "Дадим", - с отдышкой промычал он, - "отпор гонителям и притеснителям равноапостольской православной церкви. Выходи, сучий сын!" Васильев повел отекшими лопатками, словно крыльями, и молча вышел из камеры. Напротив двери на табуретах сидело двое подьячих поразительно одинаковой и скотской внешности: один молча поигрывал "Макаровым", второй дожевывал бутерброд с вареной колбасой. Кроме них, в коридоре стояло два вохра с "калашами" наперевес и плевали на пол семечками. Пол был устлан стреляными гильзами.
Второй подьячий, дожевав бутерброд, взялся за по всему важный документ (так рассудил Васильев - документ был спрятан в полиэтиленовый "файлик" - во избежании порчи колбасными пальцами) и принялся что-то бубнить себе под нос. "По решению особой тройки Чрезвычайно Комиссии Российской Православной... так, уе-мое... от 14 апреля 2037 года..." - "Не томи, начальник!" - с вялостью в голосе оборвал его Васильев. Поп замолчал, взял в руки темный флакончик и, обмокнув кусок ваты в зеленку, старательно вывел на лбу Васильева: 666.
Заломив руки за спину, Васильев устало прошел всю длину коридора и дойдя до щербатой бетонной стены посмотрел на нее некоторое время. "Ничего-то за ней нет", - подумал он и развернулся. Ему показалось, что он отчетливо слышал, как стукнул боек. Внезапно херувимская мелодия оборвалась и исчезли запахи.